Бирюза, сейчас от любопытства прочитал Ваш рассказ. Очень даже ничего.
Ваш стиль изложения немного напоминает Ивана Бунина. И это прекрасно!
Люди совсем не одинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь
век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти
(чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни). Протопоп Аввакум,
рассказывая о своем детстве, говорит: "Аз же некогда видех у соседа скотину
умершу и, той нощи восставши, пред образом плакався довольно о душе своей,
поминая смерть, яко и мне умереть ..." Вот к подобным людям принадлежу и я.
Я с особенной чувствительностью слушал в младенчестве о темных и
нечистых силах, сущих в мире, и о "покойниках", отчасти сродных этим силам.
Я слышал, как говорили о "покойном" дяде, о "покойном" дедушке, о том, что
"покойники" находятся где-то "на том свете", и, слушая, приобретал какие-то
неприятные и недоуменные впечатления, боязнь темных комнат, чердака, глухих
ночных часов, чертей -- и привидений, иначе говоря, все тех же "покойников",
оживающих и бродящих по ночам.
Когда и как приобрел я веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его? Думаю,
что вместе с понятием о смерти. Смерть, увы, была как-то соединена с Ним (и
с лампадкой, с черными иконами в серебряных и вызолоченных ризах в спальне
матери). Соединено с Ним было и бессмертие. Бог -- в небе, в непостижимой
высоте и силе, в том непонятном синем, что вверху, над нами, безгранично
далеко от земли: это вошло в меня с самых первых дней моих, равно как и то,
что, не взирая на смерть, у каждого из нас есть где-то в груди душа и
что душа эта бессмертна. Но все же смерть оставалась смертью, и я уже знал и
даже порой со страхом чувствовал, что на земле все должны умереть -- вообще
еще очень не скоро, но в частности в любое время, особенно же накануне
Великого Поста. У нас в доме, поздним вечером, все вдруг делались тогда
кроткими, смиренно кланялись друг другу, прося друг у друга прощенья; все
как бы разлучались друг с другом, думая и боясь, как бы и впрямь не
оказалась эта ночь нашей последней ночью на земле. Думал так и я и всегда
ложился в постель с тяжелым сердцем перед могущим быть в эту роковую ночь
Страшным Судом, каким-то грозным "Вторым Пришествием" и, что хуже всего,
"восстанием всех мертвых". А потом начинался Великий пост, -- целых шесть
недель отказа от жизни, от всех ее радостей. А там -- Страстная неделя,
когда умирал даже Сам Спаситель ...
На Страстной, среди предпраздничных хлопот, все тоже грустили, сугубо
постились, говели -- даже отец тщетно старался грустить и говеть, -- и я уже
знал, что в пятницу поставят пред алтарем в рождественской церкви то, что
называется плащаницей и что так страшно -- как некое подобие гроба Христа
описывали мне, в ту пору еще никогда не видевшему ее, мать и нянька. К
вечеру Великой субботы дом наш светился предельной чистотой, как внутренней,
так и внешней, благостной и счастливой, тихо ждущей в своем благообразии
великого Христова праздника. И вот праздник наконец наступал, -- ночью с
Субботы на Воскресенье в мире совершался некий дивный перелом, Христос
побеждал смерть и торжествовал над нею. К заутрене нас не возили, но все же
мы просыпались с чувством этого благодетельного перелома, так что, казалось
бы, дальше не должно было быть места никакой печали. Однако она даже и тут
была, даже в Пасхе. Вечером в тихих и розовых весенних полях слышалось
отдаленное, но все приближавшееся и все повторявшееся с радостной
настойчивостью: "Христос Воскресе из мертвых" -- и через некоторое время
показывались "Христоносцы", молодые мужики без шапок и в белых подпоясках,
высоко несшие огромный крест, и девки в белых платках, -- эти несли в чистых
полотенцах церковные иконы. Все шли с торжествующим пением, входили во двор
и, дойдя до крыльца, радостно и взволнованно, с сознаньем честь честью
завершенного дела, замолкали, затем братски, как равные с равными,
целовались со всеми нами мягкими и теплыми, очень приятными молодыми губами
и осторожно вносили крест и иконы в дом, в зал, где в тонком полусвете
весенней зари мерцала в главном углу лампадка, и ставили иконы на сдвинутые
под лампадку столы, на новые красивые скатерти, а крест в меру с рожью. Как
прекрасно было все это! Но, увы, было и грустно и жутко немного. Все было
хорошо, успокоительно, лампадка в весеннем чуть зеленеющем сумраке горела
так нежно, миротворно. А все-таки было во всем этом и что-то церковное,
Божественное и потому опять соединенное с чувством смерти, печали. И не раз
видел я с каким горестным восторгом молилась в этот угол мать, оставшись
одна в зале и опустившись на колени перед лампадкой, крестом и иконами...
О чем скорбела она? И о чем вообще всю жизнь, даже и тогда, когда,
казалось, не было на то никакой причины, горевала она, часами молилась по
ночам, плакала порой в самые прекрасные летние дни, сидя у окна и глядя в
поле? О том, что душа ее полна любви ко всему и ко всем и особенно к нам, ее
близким, родным и кровным, и о том, что все проходит и пройдет навсегда и
без возврата, что в мире есть разлуки, болезни, горести, несбыточные мечты,
неосуществимые надежды, невыразимые или невыраженные чувства и смерть...
Жизнь Арсеньева