[komend]

Легенда же о поводе его ареста просуществовала до 1993 года, когда я смог лично ознакомиться с его делом в архиве «Большого дома», но об этом чуть позже. Тогда мне после ареста отца сразу надо было принять решение, как вести себя дальше. Оно видимо было принято мною не самостоятельно, а по совету матери, возможно, кого-то еще из родственников. Решено было, что факт ареста отца я должен скрыть, а при необходимости объяснять его отсутствие, ссылкой на уход в Народное ополчение и отсутствие оттуда известий. Так я и поступал все время, пока был в военном училище. И никого это не удивляло, так как без вести пропавших, особенно в рядах ополченцев, была тьма тьмущая. Я очень горевал о случившемся с отцом, но тогда еще не осознавал фатальности происшедшего. Надеялся, что раз отец ни в чем не виноват, то на суде, который непременно должен состояться, разберутся по совести. Эта надежда у меня основывалась на некоторых известных мне примерах.
Закончив военное училище в 1943 году, я получил назначение в часть, находившуюся в осажденном Ленинграде. Там я вынужден был заявить, что мне только что стало известно об аресте моего отца, произведенного во время моего отсутствия. Намереваясь добиться в этом деле ясности (все обращения матери в «органы» о судьбе отца оставались без ответа), я написал письмо члену Военного совета Ленинградского фронта А.А. Жданову, в котором, изложив все известные мне обстоятельства ареста отца, просил выяснить его судьбу и сообщить об этом моей матери. Ответ пришел почти через полгода летом 44-го, и выглядело это так.
Ольгу Константиновну пригласили в «Большой дом» и принявший её сотрудник, не вдаваясь в подробности, сообщил ей, что её муж умер в заключении от пеллагры (это заболевание указывалось, как причина смерти большинства погибших от голода ленинградцев), и что свидетельство о его смерти она может получить уже сейчас в Дзержинском районном ЗАГСе (но не в том Октябрьском, где отец был прописан) и что, ни она, ни её сыновья в правах не ограничиваются, а об аресте ее мужа она и ее дети упоминать нигде не обязаны. В ЗАГСе матери выдали свидетельство о смерти Максима Владимировича, с указанием даты смерти 1-го марта 1943 года, якобы произошедшей в Ленинграде, но без указания места захоронения. Такое необычное поведение власти, когда получалось, что она формально признавала невиновность отца, а родственников, не несущими за него ответственность, объяснимо только тем, что в 1944 году время окончания войны было еще не ясно. Неведомо было, и какие людские потери предстоят впереди, и власти стало не выгодно продолжать обострять внутреннее положение в стране. Подобная, не подкрепленная юридически, реабилитация характерна для того периода Великой Отечественной войны, который у писателя Ильи Эренбурга получил название «оттепели», когда какая-то часть осужденных, полезная для армии была выпущена из лагерей.
В отношении членов семьи такое решение привело к тому, что брат Николай, как сын погибшего якобы в блокаду отца, был призван в конце 44-го года в железнодорожные войска НКВД, а в 45-м охранял железнодорожный путь, по которому Сталин проезжал на Потсдамтскую конференцию туда и обратно. Но мне моё признание в аресте отца теперь вышло боком и продолжало мешать еще долгие годы.
За всё долгое время, что Ольга Константиновна оставалась в полном неведении о судьбе мужа, всё же одной весточке от него удалось кружным путем до нее пробиться. Даже находясь в строгой изоляции, он всё же очевидно знал о судьбе Ленинграда и ленинградцев и мог предположить самое худшее в судьбе своих близких. Наверно он предпринимал какие-то попытки с ними связаться, но все они были безуспешны. Дошедшая до Ольги Константиновны весточка пришла из Москвы. Летом 1942 года Максим Владимирович находился в Новосибирске на пересылке, откуда и удалось ему отправить в Москву, друзьям нашей семьи – Нарышкиным, короткую, написанную карандашом записку, рассчитывая, что у них есть связь с Ольгой Константиновной. Вот её содержание:
«17 июля 1942 г. Дорогие друзья, Маргарита Васильевна и Кирилл Тихонович, умоляю Вас сообщить, если можете, Ольге Константиновне и сыновьям, что я жив и здоров. Вот уже больше года, как я ничего не знаю о своих, болит душа за них. Временно я нахожусь в г. Новосибирске, улица 1905 г. д. 69. Пересыльная тюрьма 2. Отсюда я направляюсь в лагерь, по-видимому, в Караганду на ст. Карабас. Возможно, что задержусь здесь – это бывает – так что на всякий случай пишите и сюда всё, что знаете о моей семье. Знаю – всё, что можно сделаете. Желаю Вам счастья. Обнимите ребяток. Это письмо – соломинка утопающего.
М.В. Ушаков-Поскочин».
Конечно, и Нарышкины и мама писали по указанному в письме адресу, но ответа не получили.