[Уля]

ще в 1933 году на заводе появился новый член лаборатории — Николай Игнатьевич Прошак. Способный мастер своего дела, он налаживал массовое производство изделий, продувая рисунки пульфоном через трафарет из фольги. Рисунок, выполненный художником в самой тонкой графике, выглядел в его исполнении аэрографом очень хорошо. У меня сохранилось несколько работ, продутых Николаем Игнатьевичем на бумагу (ил. ).

Коля Прошак обладал абсолютным слухом, знал многие фрагменты опер наизусть и постоянно их напевал. Любимым его композитором был Сметана.

Будучи родом из Полтавы, все украинское искусство считал самым совершенным. К сожалению, Коля Прошак впоследствии, погиб в Ленинграде во время блокады, от голода.

Некоторое время на заводе пребывал Н. М. Зиновьев (в дальнейшем народный художник) из Палеха. Он пытался перенести палеховскую манеру письма с черной лаковой поверхности на белый фарфор.

Позже Зиновьев с группой товарищей палешан сделала прекрасные росписи на стенах в Ленинградском Дворце пионеров на тему сказок А.С. Пушкина

[Уля]

Однажды в художественной лаборатории завода случился пожар. Он начался где-то под крышей в чердачном помещении, охватил стены, площадку лестницы и двери в художественные мастерские. Пройти через пылающий дверной проем было невозможно.

Особенно был напуган наш гость из Палеха — Зиновьев (прил. ), весь бледный, он повторял: «Стоило приезжать в Ленинград, чтобы погибнуть в огне». Остальное население лаборатории никакой паники и страха не проявляло. Николай Михайлович Суетин распорядился открыть окна в мастерских, выходящие на крыши, чтобы через них выбраться из горящего помещения на улицу.

Самым героическим оказался миниатюрный Коля Прошак. Он сорвал со стены огнетушитель, и, действуя им как своим пульфоном, сбил огонь с дверного проема и с лестничной площадки. Потом тушение довершила бригада пожарников.

К сожалению, нам очень не везло с высшей администрацией завода. В искусстве они не понимали ровно ничего. Часто вели себя великодержавно, допуская при малейшем возражении грубые окрики. При директорах Дикермане, Лейбмане, Шухере (у всех впоследствии оказалась далеко не порядочная будущность) художникам часто поручали выполнять уникальные подарочные вещи, никак не относящиеся и не связанные с планами и с нуждами завода. Послушных одаривали конфетами.

Больше всего такие работы поручались Лебединской Л.И., которая, видимо, не могла отказаться от такой нагрузки. Совсем недавно к Л.И. Лебединской, которая уже давно не работала на заводе и была тяжело неизлечимо больна, перед отъездом на постоянное место жительства в Америку пришла дочь одного из директоров с просьбой дать ей якобы дарственную на уникальное произведение, выполненное когда-то Лебединской на заводе. Без дарственной подписи вывезти эту вещь из нашего Союза было нельзя. К сожалению, в силу своего характера, а, вероятно, и болезни, Лебединская отказать в этой просьбе не смогла.

Я же у директоров завода ходила в «козлищах», нравом и характером была резким и прямым. Выполнять дарственные презенты не бралась, а коробки с конфетами принимать считала для себя оскорбительным. Директор Н.И. Дикерман как-то сказал заведующему А.А. Скворцову: «Безпаловой предложи конфеты, так она со своим характером их мне обратно в лицо бросит». Эти слова передал мне Алексей Александрович, очень хорошо относившийся ко мне еще со времен техникума. В общем, директор был не так далек от истины. Конец его карьеры был не слишком-то благополучный и, вероятно, вполне заслуженный.

[Уля]

В 1933 году я вышла замуж и стала не Тома Безпалова, а Тамарой Николаевной Безпаловой-Михалевой. В 1934 году у меня родилась дочь Зоя, и я получила разрешение работать дома.

Разрешение было дано не из сочувствия к моему положению, а потому, что в ином случае мне пришлось бы уволиться с завода, а заводу совсем не хотелось терять художника, дающего цеху образцы для массового производства, которые к тому же охотно раскупались потребителем.

Работая в домашних условиях, я не порывала общения с коллективом завода. Жила я в то время на Старо-Невском у Суворовского проспекта, в небольшой, но отдельной квартире.

Часто товарищи собирались у меня. Я, Л.К. Блак и С.Е. Яковлева брали уроки пения. У Серафимы Евгеньевны Яковлевой было прекрасное лирическое сопрано, и при желании она могла бы стать незаурядной певицей.

У Любочки Блак было хорошее контральто. Заходил «на огонек» солист театра Консерватории тенор Василий Кожевников; таким образом, самим собой образовывался концерт.

Любочка Блак — человек экспансивный и темпераментный, буквально взлетала на стол, сброшенные с ног туфли летели в разные углы комнаты, а на столе начиналась импровизация необычного по красоте пластики танца.

Часто заходил ко мне Алексей Александрович Скворцов, чтобы сыграть с моим мужем партию шахмат.

[Уля]

Одно время я увлекалась живописью масляными красками. Писала портреты своих близких. Николай Михайлович тоже увлекался портретной живописью. Особенно ему нравился выполненный мною портрет моего мужа. Как мыслил Николай Михайлович написать портрет, я не берусь сказать. Супрематические упражнения представлялись мне какими-то геометрическими задачами, вроде математики в искусстве, понятными только самому автору, но абсолютно недоступные пониманию широкого зрителя.

Николай Михайлович уже придумал для будущего портрета раму — квадрат с круглым вырезом для изображения. Рама была покрыта черным лаком и на какое-то время (до эвакуации завода во время войны) в нее был заключен мой пласт «Кот в сапогах». Сам портрет Николаю Михайловичу так и не удалось выполнить.

Административная работа, которой в большей степени занят главный художник, сильно мешающая выполнению личных творческих замыслов, влияла на Николая Михайловича не лучшим способом.

Постоянные неприятные объяснения с дирекцией по причинам, в которых Н.М. Суетин не был виноват, то по поводу выполнения плана, то по ряду причин, которые в какой-то мере даже анекдотичны.

Например, массовое появление черноты на фарфоре (черных точек) от присутствия железа в фарфоровой массе, объяснялись тем, что художники берут фарфор грязными руками, почему и чернота. Совсем как в 15–16 веках, когда уверяли, что клопы родятся от дурного духа.

То начиналась какая-то странная полоса, когда художники должны были писать на фарфоре только ботанически правильные, или, как говорила на заводе, «узнаваемые цветы».

Поддаваясь требованиям дирекции и времени писать на фарфоре «узнаваемые цветы», Николай Михайлович всегда, когда появлялась новая цветочная композиция, спрашивал: «А есть ли такой цветок на самом деле?» и «Как он называется в ботанике?».

В силу своего неуступчивого характера я придумывала своим композициям самые невозможные названия, такие как «Трын-трава», «Тамариски», «Сапонарии» и тому подобные. Названия эти встречались в ботанике, и хотя не совпадали с моими цветами в точности, но придраться было все же трудно.

Что же говорить тогда о всем наследии народного искусства, где великолепные фантастические цветы расцветали на прялках, на деревянных изделиях Хохломы, на украинских росписях, на шкатулках Палеха.После очередного столкновения с дирекцией Николай Михайлович приходил очень расстроенным и удрученным. Не один раз повторял он мне такую фразу, себе, да и мне в утешение: «Ничего, Тамара Николаевна, директора-то меняются, а художники и их искусство остаются». И действительно, в мою бытность на заводе сменилось более десяти директоров.

Как я уже упоминала, в 1934 году у меня родилась дочь Зоя. На ее рождение откликнулись с добрыми пожеланиями все мои товарищи по работе (у меня сохранились некоторые их письма ко мне в больницу) (ил.).

Иван Иванович Ризнич предлагал себя в качестве кума (прил. 4). Алексей Викторович Воробьевский подобрал и прислал в письме ряд имен, по его мнению, наиболее красивых и подходящих для новорожденной, таких как Гортензий, Лауренсия и тому подобных (прил. ).

Алексей Викторович Воробьевский (ил. ) по характеру очень своеобразен, и ни с кем не схож в своем творчестве. С ним интересно беседовать, а в некоторых вопросах он просто энциклопедичен.

До войны Алексей Викторович собрал большую коллекцию открыток с видами Парижа. В столице Франции он никогда не бывал, но ее история и каждый переулок Парижа были ему хорошо известны. К большому сожалению, его коллекция пропала во время войны.

Однажды Н.М. Суетин, вероятно пытаясь подействовать на постоянное равновесие творчества Воробьевского, попросил его написать ряд тарелок на необычную для Воробьевского тему — «страх».

Алексей Викторович очень продуктивно принялся за дело и скоро у него накопилась целая горка произведений с повешенными и убиенными.

С увеличением количества вся эта гора тарелок переместилась на шкаф. Оттуда Алексей Викторович, влезая на шаткую табуретку, демонстрировал свои «страхи» главному художнику.

Честно говоря, операция «страх» не имела успеха, и творчество Воробьевского осталось таким же светлым и вызывающим радостные эмоции. Даже в его композиции сервиза на сказку «Аленький цветочек» С.Т. Аксакова «Чудовище-страшилище» выглядело безобидным и симпатичным.

[Уля]

После обычного призыва в армию, который Ризнич отбывал на флоте, Иван Иванович появился на заводе в полном флотском обмундировании.

Почему-то клеши на нем казались особенно широкими, а ленточки на бескозырке длинными не по уставу.

Иван с удовольствием демонстрировал товарищам свою грудь, спину, руки и все прочие части тела, сплошь покрытые замысловатой татуировкой. При этом доверительно сообщал, что у него на теле все же еще остался небольшой свободный от татуировки участок кожи, который он специально бережет для японских мастеров, являющихся (по словам Ризнича) лучшими специалистами в этом виде искусства. Однако предполагаю, что этот (весьма интимный) участок кожи так и остался незаполненным.

У Ивана Ивановича Ризнича (ил. ) помимо основных занятий фарфоровой живописью и книжной графикой, существовали еще увлечения — собаки и охота.

Собак, очень хороших, мне у Ивана Ивановича увидеть не удалось, но в его представлении его псы были самые породистые и самые лучшие.

Не знаю, насколько Иван Иванович был удачливым охотником, но то, что большую часть своего свободного времени он проводил на природе — в лесах и долах, сослужило ему хорошую службу. Благодаря этому увлечению родились те прекрасные анималистические произведения, которыми гордится завод.

О своих охотничьих приключениях Иван Иванович охотно рассказывал, хотя, честно говоря, в силу повышенной фантазии и охотничьего обычая кое в чем немного сгущал краски.

Иногда он приглашал художников познакомиться с его живыми трофеями, которые он привозил из леса. Однажды я приехала к нему на квартиру, на улицу Достоевского посмотреть лисят, которые жили у него дома.

В совершенно пустой комнате на два метра, а может быть и больше, обои были сорваны совсем или висели клочьями, а два довольно тощих лисенка занимались соревнованием — кто из них в прыжке еще выше оборвет клок обоев.

[Уля]

Когда я ждала свою первую дочь, Иван Иванович убеждал меня, что дети — это не цель жизни, и что он-то иметь их не собирается, и даже давал мне советы, несколько неудобные для печати. Тем не менее, Ризнич перещеголял многих из нас в этом смысле, и сейчас у него уже солидные по возрасту дочь, сыновья и внуки.

За Людмилой Викторовной Протопоповой закрепилось прозвище «Грохочущая» (ил. )

Несмотря на свою изящную комплекцию, она всегда что-то сбивала, роняла на своем пути, причем со страшным грохотом.

Людмила увлекалась туризмом, в отпуск отправлялась в путешествие. По Алтаю проехала верхом на коне. Много раз выезжала в зарубежные поездки, включая путешествие вокруг света.

Людмила Викторовна Протопопова в своих ежегодных длительных путешествиях никогда не делала зарисовок с натуры. При ней всегда находился фотоаппарат, и фотография была ее большим увлечением.

Она пунктуально фотографировала многие выставки, где экспонировался фарфор, а вот свои снимки, сделанные во время туристских походов, почему-то не любила демонстрировать, и даже, пожалуй, не пользовалась ими для своих композиций.

Работала Людмила Викторовна своеобразно: на ее рабочем столе всегда находились вырезки из журналов, газет, детских изданий и кальки, с помощью которых она переносила свои композиции на фарфор.

Любимой темой Людмилы была тема Севера, где доминировала белая поверхность фарфора. Исключением, пожалуй, является сервиз «От тайги до постройки», лучший, по моему мнению, ее сервиз, где композиция располагается по всей поверхности сервиза.

Многим обязана Людмила Викторовна и Николаю Михайловичу Суетину, с которым она подолгу обсуждала свои композиционные замыслы. К этому периоду относятся лучшие ее произведения.

Мне кажется, что в характере Людмилы была неуверенность в своих силах и возможностях, это мешало ее самостоятельности, а с течение времени все более и более мешало работе.

Людмилу Викторовну и Анну Адамовну Яцкевич связывала большая дружба, хотя по характеру они были совершенно разные. Анна Адамовна (ил. ) была более решительная, независимая, более экспансивная. Летний отпуск Яцкевич обычно проводила на Кавказе в Новом Афоне. Приезжала от загара черная как головешка и долго вздыхала о южном солнце и о прекрасной реке Бзыбь.

[Уля]

идочка Лебединская работала в основном дома, стояла как-то в стороне от коллектива, довольствовалась семейной обстановкой, с художниками художественной лаборатории вне завода не общалась (ил. ).

Любовь Карловна Блак — художник яркого, оптимистического искусства.

В сложный период времени шестидесятых годов, когда некоторые художники в погоне за нахлынувшей с Запада модой, увлекались какими-то условными, подчас абстрактными изображениями в своих композициях, Любовь Карловна осталась на своих реалистических позициях.

Нашлись и у нас в лаборатории завода художники, которые упрекали Любовь Карловну только за то, что на ее произведениях на фарфоре расцветали подлинные букеты цветов, написанные сочным, броским мазком кисти.

Лучшие росписи среднеазиатских скульптур Н.Я. Данько принадлежат Любовь Карловне. В своих поездках по Узбекистану Блак рисовала хлопководов, чабанов, сборщиков фруктов, чтобы потом запечатлеть их в своих работах на фарфоре.

Много композиций выполнила Любовь Карловна для массового производства фарфоровых изделий завода. Цветок репейника со своими колючими стеблями и листьями, обычно не привлекающий внимания художников, у Любовь Карловны был настолько эффектно написан, что долгое время копировался на вазах и сервизах живописного цеха. Копировались и многие другие ее произведения-композиции.

Личная жизнь Л.К. Блак была сложна и трагична. В молодости она потеряла одного за другим малолетних сыновей, а в годы войны многих близких родственников. Несмотря на это Любочка не сломилась под ударами судьбы.

В художественной мастерской ее любили за приветливый и отзывчивый характер. За ее какую-то особенную доверчивость и непосредственность товарищи называли ее «Любочка — деточка ты наша».

В годы войны 1941–1945 года у меня сохранялась папка Л.К. Блак с рисунками и шаржами на товарищей из художественной лаборатории. После войны я вернула их Любовь Карловне, к сожалению, многие из них, причем лучшие, уже не попали в мои руки.

«Весенний», «Тюльпан», «Ангара», такие поэтические названия дает своим детищам — фарфоровым формам чайных сервизов Серафима Евгеньевна Яковлева — скульптор по форме.

Скульптор по форме — это необходимая профессия в фарфоровом производстве.

[Уля]

Училась я с Серафимой Евгеньевной на одном курсе, но готовились мы по разным специальностям. Из ГХПТ она вышла со званием скульптора по форме.

По распределению после учебы С.Е. Яковлева некоторое время работала в проектном отделе существовавшего тогда «Фарфортреста». На завод она пришла тогда, когда художественная лаборатория была уже организована и работала в полную силу.

Не в пример многим скульпторам по форме, работавшим впоследствии на заводе, С.Е. Яковлева могла не только сделать проект-эскиз изделия на бумаге и предоставить его для выполнения мастерам-модельщикам, но могла и сама при надобности выполнить работу моделирования в материале.

С приходом С.Е. Яковлевой завод обогатился новыми современными формами, которые и сейчас еще живут в производстве, т.к. обладают всеми технологическими качествами, необходимыми для успешного выполнения.

Конечно, бывали и у Серафимы Яковлевны неудачи, которые бывают у всех, кто работает творчески, но в большинстве своих работ она предельно вдумчива и ответственна за свой труд. К тому же, труд этот часто неизвестен для потребителей фарфоровых ваз, сервизов и прочих изделий. Лишь готовясь к выставочным экспозициям, художник, живописец подписывает свое произведение двумя фамилиями: автора живописи и автора формы, да и, что греха таить, нередко забывает это сделать.

[Уля]

Однажды мой большой приятель Яков Бекетов, талантливый художник-живописец и человек исключительной порядочности и доброты, шутливо погадал мне по линиям руки: «Ну, Тамара, быть тебе великим путешественником». Увы, его гадания не сбылись.

По Советскому Союзу я еще путешествовала, побывала и в Азии, в Карелии, в Прибалтике, Закарпатье и на юге, но в зарубежной поездке была всего один раз — в Польской Народной республике, и то по собачьим делам.

У меня всегда жили дома породистые псы: боксеры, колли, спаниели, ньюфаундленды и даже командор.

Уезжать на длительное время из-за детей было сложно, а если присовокупить к семье мою четвероногую команду в виде псов и кошки, просто невозможно, и я в основном довольствовалась дачей у озера, в Кавголово (ил. ) .

С расширением художественной лаборатории пополнился и штат скульптурного отдела. На завод пришла очень талантливая скульптор Т.С. Кучкина и ее муж, скульптор Кольцов. Кучкина выполнила ряд жанровых скульптурных композиций. К сожалению, на заводе она работала не так уж долго, так как погибла во время блокады Ленинграда. Погиб и скульптор Кольцов.

С Зигфрид Освальдовной Кульбах в 30-е годы мы, то есть художники-живописцы, общались мало. В скульптуре она работала немного, кроме выставки 1932 года, где она выставила несколько небольших анималистических фигурок, не выставлялась (ил. ).

На какое-то время уходила с завода в мастерскую скульптора Манизера, где работала вместе со скульптором Л.В. Квашенинниковой.

После возвращения на завод ведала скульптурной и формовочной мастерскими художественной лаборатории.

По фарфоровому заводу было выпущено много различных изданий. Многие из них, пользуясь неточными сведениями, подают в них неточную информацию

[Уля]

В одном из них, весьма известным автором (фамилию упоминать не буду) написано, что Н.М. Суетин, будучи главным художником завода, оказал большое влияние на художников 30–40-х годов. Это совершенно несправедливо в отношении многих художников.

Николай Михайлович — человек достаточно культурный деликатный, прекрасно понимал, что на творческий почерк художника влиять нельзя. При всем моем уважении к нему, не могу сказать, что я в какой-то мере находилась под его влиянием. То же можно сказать и многих моих товарищах.

Скорее всего, на художников и на их творчество влияли требования производства, подчас очень жестокие. Ведь художники-фарфористы — прежде всего промышленные художники.

Требования производства тоже не были постоянными, часто менялись и диктовали свои условия, не подчиниться которым было невозможно.

Второе, что влияло на художников. это «мода времени», ей поддавались почти все, за исключением А.В. Воробьевского, который, к чести его, оставался всегда самим собой.

Как я уже писала выше, Николай Михайлович был хорошо знаком с моей семьей, часто бывал у нас дома, и я знала, что у него и на заводе, и дома не всегда терпимая обстановка.

Однажды я и Николай Михайлович ехали в одном купе в скором поезде Ленинград–Москва. Николай Михайлович был в веселом возбужденном состоянии и рассказал, что у него произошло радостное событие — родилась дочка. Я знала о его недавней женитьбе, и от души поздравила его с рождением дочери. Он же, в свою очередь, знал мою дочурку Зою, расспрашивал меня, как следует воспитывать девочку и вообще, хорошо ли, что у нас родилась именно дочь. В общем, разговоров у нас хватило на всю ночь, до самой Москвы, и мы даже немного выпили за его малышку.

К сожалению, многие радости и добрые надежды пришли к концу. Причиной этому была война.